Если говорить о моей матери, которую я не видела с самого рождения, то время, проведенное в Ла-Рошели, позволило мне узнать ее во всей полноте. По началу я не переставала удивляться тому, что после довольно долгой разлуки, она поцеловала меня всего два раза, ... и только в лоб. Но мне тогда и в голову не приходило, что эти два поцелуя окажутся единственными, которыми она удостоила меня за всю жизнь. Ее слова мне казались язвительными, а когда меня невольно разбирал смех при виде чудачеств моих братьев, она выглядела раздраженной. «Да уж, красотой этот ребенок не блещет, - сказала она однажды в моем присутствии моему брату Констану, - глазищи-то у нее во все лицо! Какая же она нескладная, просто посмешище какое-то!»

Однако, мое сдержанное отношение к ней превратилась в откровенную неприязнь не раньше, чем через несколько дней после моего приезда. Причиной тому было ее представление о том, как меня надо было вести в церковь. Раньше я никогда не ходила на мессу, но относилась к ней скорее с любопытством, чем с неприязнью. Гугеноткой я себя также не считала, хоть и ходила иногда с Виллеттами на проповеди. Мать вела меня в церковь с таким видом, будто ведет в тюрьму: с угрозами и крепко держа за руку. Природа не наделила меня смиренностью, заронив вместо этого зерно непокорности, которая пробуждалась, когда по отношению ко мне применяли силу. Действуя таким методом, моя мать добилась одного: стоило мне оказаться в церкви, как я тут же повернулась задом к алтарю. Она дала мне оплеуху, которую я стойко снесла, переполняемая гордостью от того, что страдаю за свою веру. Мое отрицательное отношение к мессе быстро исчезло, так как не имело под собой никаких оснований, а вот неприязнь по отношению к моей матери, зародившаяся в то время, так и осталась на всю жизнь.

Что касается моей матери, которую я не видела с моего рождения, поездка в Ла Рошель также позволила получить о ней представление. Для начала мне пришлось скрыть удивление, когда она поцеловала меня всего лишь два раза, и это после того, как мы так долго не виделись. Да и то только в лоб. Я еще не догадывалась, что эти два ее поцелуя так и останутся для меня единственными. Я находила ее речи резкими, а когда я опрометчиво смеялась над фантазиями своих братьев, это выводило ее из себя. «Эта девочка совсем не красива», - сказала она однажды моему брату Констану в моем присутствии. – «У нее одни глаза, они занимают пол-лица, ужасно смешное несоответсвие».

Впрочем, лишь через несколько дней после моего приезда, на смену моей сдержанности в ее отношении пришла откровенная неприязнь. Причиной этого стало ее решение отвести меня в церковь и то, какой метод она для этого выбрала. Раньше я никогда не была на мессе, но я испытывала скорее чувство любопытства, чем вражды. Хотя я ходила иногда на проповедь с семейством Вийет, я не считала себя гугеноткой. Мать вела меня в церковь словно в карцер, с угрозами, крепко сжав мою руку. Я не была от природы послушной, в моем характере жила скрытая готовность к мятежу, которую применение силы только подстегнуло. В результате, войдя в церковь, я встала спиной к алтарю. Она дала мне пощечину; я приняла ее с большим мужеством, испытывая гордость за страдания, понесенные мною во имя религии. Что касается мессы, мое сопротивление было недолгим, так как не имело под собой оснований. Чего не скажешь о чувстве неприязни к моей матери, вызванной этим случаем, от которого я не смогла избавиться никогда.

Для моей мамы, которую я не видела с рождения, пребывание в Ля Рошелль также было поводом раскрыть себя полностью. Сначала я не могла не удивиться тому, что она поцеловала меня только два раза, и только в лоб, после такой длинной разлуки; и я еще не догадывалась, что это два единственных поцелуя, которые мне суждено получить от нее в своей жизни. Мне казалась, что когда она говорила, она раздражалась, а неосторожные усмешки, которые я не могла сдерживать из-за бурной фантазии моих братьев, ее выводили из себя. «Она определенно не красавица, - сказала она однажды при мне моему брату Константу, у нее нет ничего кроме глаз; они поглощают все ее лицо; это очень забавная чрезмерность».

Однако, через несколько дней после моего приезда, моя сдержанность по отношению к ней превратилась в явное отвращение: это изменение произошло из-за ее желания отвести меня в церковь. Я никогда не слушала мессу, но я испытывала больше любопытства, чем неприязни и, хотя я ходила иногда на проповедь с семьей Виллетт, я не считала себя гугеноткой. Моя мама отвела меня в церковь так, будто она вела меня в тюрьму: угрожая и крепко держа меня за руку. Я не была по своей природе послушной, и все мое естество состояло из мятежа, который просыпался, когда против меня использовали силу. Моя мама, действуя таким образом, добилась того, что как только я оказалась в церкви, я тут же повернулась спиной к алтарю. Она дала мне пощечину; я мужественно вынесла это, гордясь тем, что я страдаю во имя своей религии. По отношению к мессе, это сопротивление не продлилось долго, так как не было никакого основания для этого, но я так и не освободилась от чувства отвращения по отношению к моей матери, из-за которой произошло это событие.

В Ла-Рошели мне представилась возможность как следует узнать свою мать, которую я не видела с момента рождения. С самого начала я никак не могла оправиться от удивления - оттого, что после столь долгой разлуки она поцеловала меня всего лишь два раза, причем только в лоб. К тому же я и не догадывалась, что это будут единственные поцелуи, которые я когда-либо от нее получу. Я чувствовала раздражение в ее голосе, и мне казалось, что она была обеспокоена моим неосторожным смехом по поводу фантазий моих братьев. «Этот ребенок решительно некрасив, - сказала она однажды моему брату Константу в моем присутствии, - у нее только и есть, что глаза; они заслоняют всю ее фигуру; все это чересчур и выглядит очень смешно".

Однако только через несколько дней после моего приезда сдержанность моя по отношению к матери превратилась в открытую неприязнь: причиной этого было то, каким образом она надумала приобщить меня к лону церкви. Я никогда не ходила к обедне, но к церкви испытывала скорее любопытство, чем враждебность, и, хотя я и ходила иногда слушать проповедь вместе с семьей Вилетт, но гугеноткой себя не считала. Мать привела меня в церковь, как если бы это была тюрьма: с угрозами и сжимая мою руку в своей. Естественно, я и раньше никогда не была послушной, а в ответ на применение силы во мне пробудилась мятежность, до того запрятанная в глубинах моего характера. Своими методами моя мать достигла не более и не менее того, что, войдя в церковь, я сразу же повернулась спиной к алтарю. Она дала мне пощечину, а я перенесла это с большим мужеством: я гордилась тем, что пострадала за свою религию. Что касается самих посещений церкви, то здесь мое сопротивление продлилось недолго, потому что оно не имело под собой никаких оснований; но я так никогда и не смогла избавиться от неприязни к моей матери, которая все это тогда затеяла.

Я матери своей не видела с рождения, и, когда приехала в Ла-Рошель, смогла ее наконец как следует узнать. В самом начале я не могла не удивиться, что после такой довольно долгой разлуки она меня поцеловала всего два раза, и только в лоб. Я еще не догадывалась, что это были два первых и последних поцелуя, которые я от нее получу за всю свою жизнь. Она насчет всего высказывалась очень язвительно, а когда я не могла удержаться от хохота, глядя на проделки братьев, очень сердилась. «Конечно, девчонка не красавица, — сказала она как-то в моем присутствии моему брату Констану. — Одни глаза. За глазами лица не видно. Посмешище какое-то».

Но лишь через несколько дней после моего приезда моя сдержанность по отношению к матери перешла в открытую неприязнь — и причина была в том, как она обставила наше с ней посещение церкви. Я мессы никогда раньше не слышала, но больше все-таки у меня было интереса, чем враждебности, и, хотя я иногда ходила с семейством Вийетт на протестантские богослужения, гугеноткой себя не считала. Мать же меня вела в церковь, как в тюрьму: грозя смертными карами и крепко зажав мою руку в своей. От природы я особой покорностью не отличалась, и дремало у меня в душе бунтарство, которое от этого насилия как раз и проснулось. И добилась мать единственно только того, что, оказавшись в церкви, я сразу повернулась к алтарю спиной. Она мне отвесила затрещину, но я ее вынесла стоически, испытывая блаженство: за веру пострадала как-никак. А месса тут была ни при чем… против мессы я, по большому счету, ничего не имела. Но вот мать я после этого случая возненавидела навсегда.

Поездка в Ла-Рошель дала мне возможность хорошенько узнать свою мать, которой я не видела с рождения. Поначалу я не переставала удивляться тому, что после стольких лет разлуки вместо нежных объятий все, что я получила — это два сдержанных поцелуя в лоб. Тогда я еще не догадывалась, что поцелуи эти будут единственными материнскими поцелуями в моей жизни. Она была резка в суждениях и не выносила моих неосторожных насмешек над глупыми выдумками братьев. «Эта малышка решительно некрасива, - сказала как-то мать моему брату Константу, не смутившись моим присутствием. – Все, что в ней есть, так это глаза в пол-лица — вот дурнушка».

Но по прошествии нескольких дней после приезда сдержанность моя по отношению к матери превратилась в откровенную неприязнь. Причиной тому послужил способ, который она избрала, чтобы заставить меня пойти в церковь. Нужно сказать, что к мессе я никогда не ходила, но во мне всегда было больше любопытства, чем враждебности к протестантской вере, и хотя я была несколько раз на проповеди с семейством Вийет, гугеноткой себя не считала. Мать же вела меня в церковь, словно в темницу — с угрозами, крепко зажав мою руку в своей руке. Покорность никогда не была моей добродетелью, а мой бунтарский дух вырывался на волю при малейшей попытке применить ко мне силу. Своим поступком мать добилась лишь того, что, придя в церковь, я повернулась спиной к алтарю. За это она отвесила мне оплеуху, которую я перенесла с великим мужеством, считая, что страдаю за веру. Этот случай не изменил моего отношения к протестантизму - гугеноты были ни при чем, но неприязнь к матери осталась на всю жизнь.