Pour ma mère que je n’avais pas vue depuis ma naissance, le séjour de La Rochelle fut aussi l’occasion de la découvrir en entier. Je ne laissai pas, d’abord, d’être surprise qu’elle ne m’eût embrassée que deux fois, et seulement au front, après cette séparation assez longue ; encore ne devinais-je pas que ces deux baisers seraient les seules que je recevrais d’elle en ma vie. Je la trouvais aigre dans ses propos et impatientée des rires inconsidérés qui me prenaient devant les fantaisies de mes frères. « Décidément cette enfant n’est pas belle, dit-elle un jour devant moi à mon frère Constant, elle n’a que des yeux ; ils lui mangent la figure ; c’est une démesure fort ridicule».
Ce ne fut, cependant, que quelques jours après mon arrivée que ma réserve à son endroit devint une franche aversion : ce changement vint de la manière dont elle crut me devoir mener à l’église. Je n’avais jamais entendu la messe mais je sentais plus de curiosité que d’hostilité et, bien que je fusse allée parfois au prêche avec les Villette, je ne me croyais pas huguenote. Ma mère me mena à l’église comme elle m’eût menée au cachot : avec des menaces et une poigne serrée sur ma main. Je n’étais pas naturellement docile et ma nature comportait un fond de rébellion que l’usage de la force réveillait. Ma mère parvint, par sa méthode, à ce beau résultat que, sitôt que je fus dans l’église, je tournai le dos à l’autel. Elle me donna un soufflet ; je le portai avec un grand courage, me sentant glorieuse de souffrir pour ma religion. A l’égard de la messe, cette résistance ne dura pas car elle était sans fondement, mais je ne revins jamais de l’aversion pour ma mère que fit naître cette aventure. | Поездка в Ла-Рошель дала мне возможность хорошенько узнать свою мать, которой я не видела с рождения. Поначалу я не переставала удивляться тому, что после стольких лет разлуки вместо нежных объятий все, что я получила — это два сдержанных поцелуя в лоб. Тогда я еще не догадывалась, что поцелуи эти будут единственными материнскими поцелуями в моей жизни. Она была резка в суждениях и не выносила моих неосторожных насмешек над глупыми выдумками братьев. «Эта малышка решительно некрасива, - сказала как-то мать моему брату Константу, не смутившись моим присутствием. – Все, что в ней есть, так это глаза в пол-лица — вот дурнушка».
Но по прошествии нескольких дней после приезда сдержанность моя по отношению к матери превратилась в откровенную неприязнь. Причиной тому послужил способ, который она избрала, чтобы заставить меня пойти в церковь. Нужно сказать, что к мессе я никогда не ходила, но во мне всегда было больше любопытства, чем враждебности к протестантской вере, и хотя я была несколько раз на проповеди с семейством Вийет, гугеноткой себя не считала. Мать же вела меня в церковь, словно в темницу — с угрозами, крепко зажав мою руку в своей руке. Покорность никогда не была моей добродетелью, а мой бунтарский дух вырывался на волю при малейшей попытке применить ко мне силу. Своим поступком мать добилась лишь того, что, придя в церковь, я повернулась спиной к алтарю. За это она отвесила мне оплеуху, которую я перенесла с великим мужеством, считая, что страдаю за веру. Этот случай не изменил моего отношения к протестантизму - гугеноты были ни при чем, но неприязнь к матери осталась на всю жизнь.
|